Комплекс Кассандры

Черт возьми, черт возьми, черт, мать его, возьми, а? Это же надо! (Напор воды увеличить!)

Своими руками, т.е. мозгами, к черту, какая разница чем! Одним словом — дура, идиотка, кретинка! Фу-у-у... Кажется, никто не слышал. Так, нужно спеть что-нибудь блаженное. И плескаться, плескаться погромче.

Мотив «Вологды» зазвучал, прерываемый таким шевелением воды, которое мог производить только купающийся бегемот в период полового созревания. Голос был соответствующим.

Так я и знала! Бог мой, зачем мне дар предвидения? Так я и знала! Эти хлюпающие в такт его речи глазки, ангельская улыбочка, носик пупочкой — агнец, да и только, удушить бы собственными руками!

— Не ори так, а то соседи подумают, что у нас кто-то рожает, и вызовут скорую!
— Это у меня экстатическое, на почве удовлетворения, значит.
— Умерь удовольствие, значит.

Смеется! Колокольчики степные звенят: «Хи-хи-хи, хи-хи-хи». Тьфу, черт, мерзость какая. Органистку бы еще нашел, вместе с органом из Кафедрального собора, если там есть орган. Да, и сюда бы приволок для создания творческой интимной атмосферы, поэт хренов. А, собственно, чего это я тут рассиживаюсь? Интересно за ходом событий наблюдать — историю ведь делаем, а не хухры-мухры.

— С легким паром! Ты так хорошо пела, что Але не слышно было магнитофона!
Уже Але!!! Прогресс! Ясновидящая!
— Кому?
— Это мне. Я — Алина, это очень длинное имя, поэтому все зовут меня просто Аля.
— А скрипку твою как зовут? Может, просто скрипа? Так ведь короче!
— Ладно, жена. Давай слушать, что человек может нам предложить из музык.

Скрипка пищала безукоризненно. И его глаза становились все больше похожими на смычки: так и ездили, так и скользили вверх-вниз. Я хранила адское молчание, стараясь ничем не выдать бушующей во мне какофонии.

— Ну что ж... Будем пробовать играть. Особенно в «Ангеле», да и в других песнях хорошо пойдет.

Боже! Я мазохистка! Что я говорю! Гнать в три шеи, смычком под зад, а не брать ее надо!

— Только, А-ля, на мой взгляд, тебе нужно больше думать о том, что думать о музыке нельзя.
— Значит, договорились! Дай ей эту кассету, пусть дома внимательно послушает и что-нибудь подберет. Ты волновалась?
— Да, но совсем чуть-чуть.
— Ты эти штучки брось, будь как дома. Жена, поставь воду! Сейчас чай заварю.

Я, наверное, улыбаюсь как Медуза Горгона. Но кто бы мог подумать, что обещанный скрипач окажется носителем юбки? А она очень симпатичная. Волосы, волосы бы ей повыщипывать, да раскормить килограмм эдак на двадцать, тогда бы еще можно было с ней играть. А так я хрипнуть начинаю. Скорее всего, это комплекс неполноценности. Зато он явно чувствует себя полноценным гением.

— По-моему, твой голос здесь будет не нужен — скрипка чище и прозрачнее.
— Но тогда слишком хорошо будет слышен твой голос.
— Но ведь это мои песни! В конце концов, пою как могу. И вообще, Аля говорит, что, если заниматься каждый день, голос можно даже медведю поставить.
— А Аля может поставить не только голос, правда?

Черт, зря сказала, сейчас будет скандал...

Нет, он, скорее всего сам не понимает, что творит. Он чист в этом своем творчестве и невинен, как младенчик. И она тоже чиста. Одна я грязная — все вижу, все понимаю и ничего сделать не могу. «Она — хороший музыкант!» Или вот еще: «Ей просто нравятся мои песни, и она хочет помочь им зазвучать». Да и я тоже хороша: «Вы так чувствуете друг друга!..» И ушла, ушла, оставила их наедине с музыкой! Я же смешна как выхухоль. Интересно, причем тут выхухоль? А пошел бы он следом за мужем! А эти ее: «Нет, тут нужна плавность, не рви!» Неужели, это я пять лет назад? Нет, я другая была. А эта инфузория будет в рот смотреть всеми частями тела. Причем, совершенно невинно. Идеал! Восточная женщина, мать ее. Хотелось бы знать, они уже целовались или все еще про терции говорят.

Интересно, чем все это закончится? А ничем! Ну, жизнь менять придется. Если верить ученым, человек меняет себя каждые семь лет. Ты живешь с мужем, живешь, а он — бац — уже другой человек. Да и ты другая. А вы все еще вместе. Жуть. Ничего, переварим и это. Только бы не вздернуться первую неделю, а там — привыкнешь, и все пойдет дальше, как месячные, циклом.

Работа — дом, работа —дом, отпуск — б.. .ки, больница — морг... Тьфу три раза. Или так: работа — выходной — бар — б.-.ки — больница — работа, работа, работаА-А-А-А!!! Черт бы вас всех побрал, кретины мохнорылые! Ненавижу! Карету мне, б...!...

— Да пошел ты на...! Где хочу, там и перехожу, палка полосатая! Насратъ! Вот это да! Даже мента отшила Ничего себе, настроеньице. Пулемет бы мне...

* * *

Видимо, морг. Ну и запашок здесь! Хотя, понятное дело — трупы, гниющее мясо. А вон и мое мясо лежит. Довольно еще неплохо сложенное и, можно было бы даже сказать, симпатичное.

Только вот затылок проломлен да синяк на лбу, а так — ни царапины, прямо Гелла из «Мастера и Маргариты». Даже немного жалко, хотя жалеть вообще глупо, а уж собственный труп — вдвойне.

Единственное, чего я понять не могу, так это почему я не прохожу сквозь стены, не растворяюсь в воздухе и не пугаю обслуживающий персонал... Меня же все видят! Я даже в зеркале отражаюсь. Не понимаю. Может, я еще и есть буду? Не знаю как есть, а мерзнуть уже начинаю. Надо искать одежду. Ага, гардероб.

— Ваш номер?
— Номер?
— Ну, номер, твой, на бумажке, на ноге, ага, 167-ой. Могла бы уже и выучить, тоже мне цаца.

Гардеробщица, продолжая что-то бурчать себе под нос, удалилась в длинный темный коридор и, шаркая огромными шлепанцами, неожиданно материализовалась у меня за спиной. В руках ее был скромных размеров сверточек. Еще раз проверив номера, бабуся всучила его мне, осуждающе жуя опустевшим ртом:

— Сколько ходют, а все номера выучить не могут. Носи им, носи, конца и края нету!

Схватив сверток, я опасливо покосилась на «каргу»: все или еще что-нибудь нужно? И бочком, бочком попятилась по коридору — толая все-таки, да и с номером.

В свертке был комплект белья, джинсы, свитер, кроссовки — все по размеру, но с чужим запахом.

Делать нечего, нужно надевать. Интересно, какое сейчас время года? На улице не тепло, не холодно — никак. Раньше была весна. А теперь ничто не цветет, не растет. Ладно, нечего стоять посреди улицы, нужно идти куда-нибудь. А куда? Место, вроде бы знакомое, но как будто забытое. Люди — как всегда какие-то уроды, все спешат куда-то. Из глубины души. У меня ведь есть душа? Или я и есть душа? (Без поллитра, как говорится...) Так вот, из глубины души растет смутное недоумение: что-то не так. Кстати, о «поллитре». Надо бы, наверное, найти что-нибудь выпить, да закусить. О да, водки, холодной, стопку, нет, две, ну да ладно, сориентируемся на местности. Вот и в карманах бумажки какие-то лежат, Боже мой, все в орлах да гербах, крестах да нулях. Наверное, это деньги. Судя по размеру, керенки. Или даже екатеринки. А может, брежневки? Или лукашки? Черт, даже спросить не у кого.

* * *

В баре со странным названием «Не верь, бля» людей почти не было. Подозрительная машина неопределенного назначения медленно переезжала от стойки к столикам и обратно.

Останавливаясь, она мгновенно опорожняла полные стаканы, громко отрыгивала и, ругаясь нецензурно и грязно, снова наполняла их сомнительной жидкостью желто-коричневого цвета, капающей из длинного шланга, кишащего где-то глубоко в недрах самой себя. Весь этот агрегат был щедро усеян лампочками разных калибров, кнопами, кнопками, кнопочками и изображениями черепа в фас и профиль. «Перегонный куб!» — сказал мне неизвестно откуда взявшийся бармен, почему-то подмигнул и с гнусной развязностью протянул прейскурант. Начинался он словами «Отче наш...» Но это еще не все! Текст был написан старославянским шрифтом, и кое-где за ценой, содержащей 16 или 17 нулей, карандашом было приписано «amen» один или несколько раз.

После напитка под названием «Крестный уход» я насчитала 38 «amen». Зато апперетив «Гроб Господень» не таил в себе ни одного.

Ну и названьица, блин. Мурашки по коже галопируют. Ерофеевщина прямо какая-то. И что это за «amen», интересно. А, вон они лежат.

В углу у входа совершенно бессистемно были свалены тела перебравших клиентов, источая странную смесь храпа и сногсшибательного в прямом, видимо, смысле аромата.

Да, попала. Надо бы как-то уйти. Что бы сказать такого, чтобы не выглядеть полной идиоткой.

— Как жаль, что я мусульманка. Пойду-ка я в церковь сначала, приму крест. Но зато потом — сразу к вам. Замочим событие!

Фу-у-у! Как-то полегчало сразу же. Наверное, даже смогу немного полететь. Нет. Еще не получается. Придется пешком.

* * *

Возле института я замедлила шаги, да и вовсе была вынуждена остановиться: дверей не было.

Т.е. не то, чтобы они были замурованы, а просто их не было никогда. Девственно ровные стены были огорожены невысокими столбиками, соединенными позолоченной цепью. Решив обойти здание кругом, я наткнулась на почетный караул, застывший возле вечного огня. Рядом лежали букеты цветов и какая-то невеста, самозабвенно бившаяся в конвульсиях. Жених, скорбно опустив руки, стоял рядом, видимо, с головой погрузившись в чтение мемориальной доски. Недалеко стояли родные и близкие. Уже без цветов.

По мере прочтения надписи, лицо жениха все более и более одухотворялось, и он даже стал читать вслух, нараспев, молитвенно сложив на груди руки. Любопытство победило, и я подошла ближе, стараясь вслушаться в текст, начинающий уже греметь. Невеста злобно покосилась в мою сторону, хмыкнула и, набрав воздуха, вдруг заголосила. В сочетании с декламацией жениха ее голос производил неизгладимое впечатление:

— А-а-а-а!
— ...героических усилий, направленных на усиление педагогической потенции...
— На кого ты меня покидаешь, ы-ы-ы-ы!
— ... окрепнувшей мощью славится дидактическая экспансия...
— О-о-о! Плакали наши денежки!
— …ударили ампутацией серости во имя звездоносной науки...

«Невеста», уже порядком охрипшая, вдруг вскочила, сорвала с себя фату и, гаркнув: «Врешь, сука!», кинулась в огонь. Караул не отреагировал совершенно. Жених и родственники переглянулись и надели черные нарукавные повязки. Женщины стали поспешно собирать цветы.

Уж и не знаю, что думать. Прямо Зазеркалье какое-то. Еще немного, и я смогу нести свою голову подмышкой. О, трамвай! Надо сматываться с этого места. Уже и этого опасаюсь: вдруг, он нарисованный? Нет, кажется, все в порядке. Трамвай как трамвай, гремит, воняет как всегда, падалью.

* * *

Думаю, что мне сейчас не хватает для полного счастья контролеров. Интересно, что я скажу? Что я глухонемая? Или штраф заплатить?

Воздух вдруг наполнился стрекотаньем, которое может производить только вертолет. Видимо, он завис над нами, т.к. видно его не было. Крыша остановившегося трамвая неожиданно загрохотала и заходила под ногами странного вида десанта, высадившегося на нее. Посыпались стекла под прикладами, и чем-то оранжевым полыхнуло впереди. «Рельсы покурочили, гады!» — раздался за моей спиной кудахтающий голос старушки, сидевшей в инвалидной коляске, правда, уже на корточках.

— Террористов что ли ловят? Нас что, захватили?

Из окон следом за прикладами показались и руки, и ноги, и все остальное в черном. Рев: «Билеты!», нещадно усиленный рупором, никого кроме меня не удивил и не испугал.

Вот и контролеры? Накаркала, дура недобитая. Все, сейчас будут пытать.

Повсюду шныряли лучи лазерных прицелов. Всех пассажиров и вагоновожатую выволокли на улицу и разложили на асфальте лицом вниз. Кто-то, видимо, старший по званию, достал огромный прозрачный пакет с яркими бумажками. По его распоряжению каждый лежащий был облагодетельствован одной из них и пинком. Мне выпал ярко-желтый клочок картона с изображением рюмки и много­многозначным номером. «Участвуйте в лотерее госзайма!» — натужно рявкнул громкоговоритель, поперхнулся, закашлялся и исчез в вертолете. Из-за угла появился трактор, видимо, вызванный по рации, и отбуксировал трамвай в направлении, указанном рукой кого-то бронзового в костюме и усах, возвышающегося на гигантском постаменте в изящной ласточке.

В мире определенно творится что-то неладное! Неужели я так отстала от жизни? Почему люди с таким благоговением целуют эти злосчастные билеты?

— Вы что, их будете солить?
— Что Вы, они же несъедобные! Это же реальный шанс выиграть биллион или дом на набережной! — пролепетал лоснящийся от пережитых эмоций мужчина. Я ему отдала свою бумажку.

Зачем мне этот биллион на кладбище?

* * *

Черт возьми, неужели магазин знакомый? Надеюсь, хоть это место нормальным осталось. Бог с ней, с водкой, но кофе и булочку я, кажется, заслужила.

На входе стоял милиционер с фаустпатроном в руках и внимательно смотрел на меня.
Да, определенно. Это фаустпатрон. Любой Шварцнегер это подтвердит. Ой, не нравится мне взгляд такой пристальный!

— Доброго Вам оклада! — пожелала я с самой своей невинной улыбочкой.

Нужно же расположить к себе власть!

Вместо ответа власть прицелилась. Явно в меня.

— Прощайте навек!

Может быть, это не очень вежливо, так удаляться, но делать нечего. Тем более, что я не уверена в том, что меня поняли правильно. Ветер сладко теребил мои, вставшие дыбом, волосы.

* * *

Монотонный, повторяющийся звук преследовал меня, заволакивал, рвал на клочки и одновременно ввинчивал меня в чье-то теплое тело, сонное, вязкое болото, где все рушится и при этом наполняется незыблемостью.

Поцелуи в плечо, в шею, зажатый нос, и... Глаза открываются нехотя и осторожно,
— Вставай завтракать, соня, у нас куча дел впереди. Совсем ничего не помнишь? Сегодня знакомимся со скрипачом!
— А-а-а-а!!!