10.11.2007 Владимир Козлов. Параллельные миры

Неожиданную экспрессию нашей встречи с писателем Владимиром Козловым придала не совсем обычная ситуация, в которой мы оказались погожим вечерком. У Владимира вышла пятая книга — «Попс», он приехал из Москвы в родной Могилев, и я решил воспользоваться этим в своих корыстных журналистских целях. Достав диктофон, я вознамерился озадачить Володю первым вопросом, как вдруг перед нами возникла фигура человека лет тридцати. Парень был «под градусом», на той стадии, когда появляется желание «поиграть мышцой». Уставившись на диктофон, он с кривой улыбкой на губах промычал: «Продаешь?»… Я не ответил. Он переспросил, выпячивая грудь вперед…

Чтобы не привлекать к себе внимание многочисленной публики, которая на соседних лавочках предавалась общению с пивом, я вежливо подкорректировал явно провокационный интерес к звукозаписывающей технике: «Может, лучше закурить?» Все шло к драке, в которую, похоже, не прочь были ввязаться и товарищи нашего «покупателя», пировавшие в стороне. Не думаю, что Владимира Козлова прельщала перспектива отбиваться от этой компании томиком собственной книги… К счастью, когда атмосфера еще более накалилась, наш «покупатель» неожиданно оставил нас в покое.

— Володя, мне кажется, этот «клоун» прямо сошел со страниц твоих книг. Все это, случайно, не инсценировка?..
— Нет. Это живой пример присутствия среди нас таких вот личностей. Параллельные миры. Я о таких людях пишу с самой первой своей книги — «Гопники».

— Тогда подскажи, что нужно делать, чтобы избежать общения с ними? Как защититься?
— Все зависит от ситуации. Конечно, устраивать драку в центре города — не самый лучший способ. Приходится иной раз мириться с тем, что такие люди были, есть и будут.

— А, может, стоит вникнуть в положение? Может, этот парень просто чего-то не понимает, в школе ему не объясняли, в семье…
— Это не тот случай, когда надо вникать в положение. Он ведь осознанно делает выбор, навязываясь людям, которые просят его не делать этого.

— Скажи, в Москве такие встречаются? И вообще, как ты считаешь, описанный быт могилевской шпаны отличается чем-то от быта московской или питерской шпаны?
— В Москве — меньше. Это сразу бросается в глаза. Там вообще больше человеческих типов — город большой. Да, в Москве тоже могут подойти, но в более спокойной, менее агрессивной форме. А «наш приятель» — это скорее «общепровинциальный» тип. В пригородных московских электричках таких ребят уже больше. Это десятилетиями формировавшийся тип. У него, наверное, и старшие братья, и родители такие. И, выходя из своего подъезда, он видит таких же, как сам. Я не думаю, что против этого есть какое-то лекарство, что та или иная социальная политика может изменить ситуацию. Таков уж уклад нашего общества. На просторах бывшего Союза одни живут в XXI веке, а другие — в пятидесятых годах прошлого. По тем же принципам, по тем же понятиям. И, что самое интересное, изо всех сил противятся, когда их пытаются вытащить оттуда за уши. Живут же люди…
Но вообще «направленность» в Москве или Ленинграде была такой же: алкоголь, секс, драки. Но там гораздо раньше сформировались молодежные субкультуры восьмидесятых годов: панки, металлисты, другие «неформальные объединения молодежи» на почве совместного слушания музыки. И во второй половине восьмидесятых происходили настоящие «войны» между «неформалами» и шпаной с пролетарских окраин — «гопниками». Сейчас все успокоилось — «гопники» вымирают.

— Не кажется ли тебе, что, выставляя в таком негативном свете нашу Родину, ты заведомо создаешь ей негативный имидж?
— Я ни в коем случае не старался показать свою Родину в неприглядном виде. Задача была в том, чтобы правдиво рассказать о жизни, которую видел сам, которой жил, которую хорошо знал, и поэтому место действия книг — Могилев, пролетарско-криминальная окраина под названием «Рабочий поселок». Примерно то же самое происходит практически в каждом пролетарском районе среднего или крупного промышленного города — от Бреста до Владивостока, с небольшими местными отличиями. Для рассказа о подобных вещах нужна максимальная достоверность, иначе получится фальшиво. Можно сказать, что в неприглядном виде показана жизнь в СССР в последние годы его существования.
К началу 2000-х, когда я писал «Гопников», многие «табу», существовавшие в культуре, были сняты, и та степень брутальности была необходима, чтобы правдиво воссоздать ту среду, чтобы избежать полуправды и фальши.

— А в твоей книге «Попс» есть насилие?
— Есть. Там идет разговор о молодежных субкультурах, движениях… Представители агрессивного панковского крыла — стрэйтеджеры-антифашисты, противостоят скинхэдам.

— С кого образы срисовывал?
— Они собирательные. Безусловно, некоторые несут черты тех людей, с которыми я общался. Некоторых придумал. Вообще эта книга — попытка поглядеть на мир глазами двадцатилетнего человека. Попытка переосмыслить молодежные идеалы — революционные протесты и тому подобное. Для этих идеалов сегодня места нет. В России общество сосредоточено на зарабатывании денег, на карьере, на благосостоянии…

— Ты пишешь на русском языке. Понятно, что в Могилеве все на нем говорят. Причисляешь ли ты себя к белорусской русскоязычной интеллигенции. Ты скорее кто — белорус или русский?
— Действительно, с детства я слышал белорусский язык только по радио и по телевидению, а люди вокруг меня говорили на разной степени смеси белорусского и русского — от практически чистого русского языка до трасянки, — и белорусский я выучил только в школе, но «первым» языком, на котором я думаю, остался русский. Наверно, я могу назвать себя «белорусским русскоязычным интеллигентом». Это, по-моему, достаточно широкий слой людей, которые говорят и думают на русском, на которых белорусский язык и культура не оказали сильного влияния, в том числе и потому, что во времена СССР они существовали прежде всего на официальном, казенном, формальном уровне, и потому отпугнули многих людей, в том числе и меня.
В первые годы независимости, опять же, происходила формальная, бюрократическая белорусизация, и это вызывало отторжение у многих людей, даже молодых. Помню, какие опасения вызывали разговоры в 92-м году о том, что обучение в вузах должно перейти на белорусский. Это должен был быть долгий и постепенный процесс. Я — белорус, но когда меня спрашивают, российский я писатель или белорусский, я говорю: «русский» — по языку, на котором пишу. Точно также будет считаться русским писателем тот, кто пишет на русском, живя в Америке, Латвии или Украине.

— Ты общаешься с другими представителями белорусской интеллигенции в Москве?
— Общение очень отрывочное, и только с немногими людьми, которых знал еще по Минску или Могилеву. Белорусов в Москве очень много — по понятным политическим и экономическим причинам. Но такое впечатление, что каждый живет сам по себе, стараясь «ассимилироваться» в московской реальности.

— Нет ли у тебя желания вернуться на Родину?
— Я достаточно часто бываю в Беларуси — у меня там живет мама, — и то, что я вижу, когда приезжаю, вызывает очень грустные чувства. С одной стороны, восстановились худшие практики советских времен. Включаешь телевизор или радио, и кажется, что на улице восьмидесятые годы: идет сплошная тупая пропаганда. Люди начинают бояться сказать «что-то не то» — как 20 лет назад. В Москве, несмотря на все разговоры о «свертывании демократии», ничего подобного нет, а пропаганда в СМИ гораздо более тонкая и замаскированная. С другой стороны, процветает консьюмеризм, люди копируют буржуазные модели поведения и привычки: гоняются за модными и рекламируемыми «брэндами», озабочены прежде всего материальными вещами и готовы ради этого отказаться от многого, в том числе от какой-то степени свободы.
В такой ситуации о возвращении речь не идет, тем более, что я уже достаточно прочно обосновался в Москве. Но если бы изменился политическая ситуация, я бы, конечно, хотел приехать, может быть, что-то сделать для своей Родины, если это вдруг окажется востребовано…

— Наверное, у тебя в планах какое-то новое произведение?
— Даже не в планах. У меня уже закончен новый роман, теперь надо вести разговор о его издании. Действие опять происходит в середине восьмидесятых — взросление мальчишки 12-14 лет в типичной советской семье того времени. Может быть мне хочется досказать то, что я тогда не досказал. Теперь, переосмыслив события двадцатилетней давности, появилось такое желание. Сталкиваясь с 16-17-летними молодыми людьми, я начинаю понимать — у них о том времени складывается довольно искаженная картинка. Мне захотелось рассказать обо всем доступным им языком.

— Место действия?
— Город Могилев. Хотя конкретное название города нигде не фигурирует.

— Кстати, как наш город видится бывшему земляку с расстояния нескольких сотен километров? Многое изменилось?
— Многое. Вот здесь раньше скульптура стояла. Ее мне сейчас не хватает. Немного жалко, что в Могилеве исчезают приметы моего детства, моей юности. Помню, был летний театр в парке Горького. Исчез. Да, город с одной стороны становится благоустроенный, приглаженный, но с другой — ему не хватает индивидуальности, пропадает то, что называют связующим звеном между поколениями…