Школьник-3. Записки сторожа

(Апрель 2002. Ночной акустический концерт в СШ№ 27. Участники: А. Полянский, А. Кавкова «ОБАЯНИЕ НЕВОВЛЕЧЁННОСТИ», Т. Яровиков «СЕРДЦЕ ДУРАКА», К. Смышляев «АВАНГАРДШКОЛА», А. Смышляев «ВСЁ И НИЧЕГО», «МУХИН СПРЭЙ & Со»)

И никто не смеётся, и никто не молчит,
Просто очень хуево, просто ты не убит!
Просто все продолжается снова и снова...
Просто очень хуево — значит ты не убит!
(АДАПТАЦИЯ)

Омут мыслей, заводь моя тихая, одинокая. И вода стала такой холодной, мутной, тяжёлой. Боже мой, Боже, а я, дурак, и плавать, плавать-то, как оказалось, совсем не умею! Захлёбываюсь, глоточки воздуха хватаю, вскрикиваю, судорогами корчусь. Пока ещё держусь, пока ещё. Сильный называется...

За окном с каждым днём всё теплее. Дни короче, ночи длиннее. Закон там такой — Весна. Только у меня законы иные. Я Осень встречаю. Настоящую. Не ту, когда ходили ночь напролёт, опавшие листья кленовые собирали, на скамейках ёжились, пиво пили, о Весне мечтали. И одуванчик на нас смотрел, помнишь?... Господи, да где ж это видано, чтобы Осень была с одуванчиками? То-ли дело теперь. Волосы мои осыпались, холодные ливни заливают лицо — рябью идёт мой омут, пенится.

Эх, Иван-дурак, сказку ты свою потерял, паруса алые. Где ты теперь? Никто не знает где ты теперь... Главного лишён. Не Любви, смысла. И веры — это страшнее... Лучше бы зима никогда не кончалась. Лучше бы под тот самый поезд, поломанной куклой с моста... Только бы не видеть как на смену Зиме приходит Осень... Но теперь поздно, она УЖЕ...

Дышать тяжело. Бреду на третий этаж, окно раскрываю. Воздух — дышу. Через силу. А внизу соловьи поют. Не думаю — слушаю. Подвываю им тихонько, на подоконнике сидя. Так и есть, апрель наступил. На шею открытую, на доверчивое горло. И душит, су-у-ука чахлая, как душит!... Лезут слова, строки, мысли, тошнит ими просто. Как же это мне ночь перетерпеть?... Надо терпеть, ведь утром смену сдавать — работа. «Она хотела даже повеситься, но институт, экзамены, сессия»...

Стучат. Здравствуй, жопа! Начинается. Иду открывать. Тимофей пришёл. Рот, конечно, разявил, впервые меня лысым увидав — я постригся накануне наголо — а всё ж обниматься полез. Не побрезговал. Люблю я его, хоть и надоел он, как горькая редька. За время работы сторожем именно эту бородатую харю мне доводилось видеть чаще всего. Тима в двух шагах от школы живёт, поэтому ко мне заходит регулярно. Иногда даже за полночь, чтобы за жизнь поболтать. Пурга, метель... Мы с ним философы известные...

Опять стучат. Это Алёна. Как всегда наигранно-нагловатая, натужно-весёлая. Пытливо на меня посмотрела, рукой махнула и сразу же переключила внимание на Тимофея. Обидно стало — заживо хоронят! Нет, чтобы пожалеть! Ложусь на лавку, накрываюсь каким-то пиджаком. В глубине где-то злюсь. С Алёной у нас всегда были странные взаимоотношения. Она мне никогда не доверяла, зато всегда пыталась выковырять из моего глаза бревно. Ну а я, даже отдавая себе отчёт в том, что Алёна руководствуется самыми гуманными соображениями, неизменно давал сдачи. Редкий день, проведённый с ней вместе, мы не «срались».

Опять хлопает дверь. Ещё кто-то пришёл. Кажется Ленка. Со всеми поздоро-валась, сумку бросила и сама — брык на соседнюю лавку. Точно, Ленка. Мало кто ещё додумался бы ехать на другой конец города, чтобы полежать на деревянной лавке... Кстати, в отличие от чрезмерно умной Алёны, Ленка общий язык со мной нашла быстро. Велосипед изобретать не стала, а пошла простейшим путём к сердцу, которым коварные бабоньки не первый век хаживают. Приходя в школу, Ленка взяла за правило меня подкармливать. Сработало. Поэтому её я тоже люблю. А вот Тимофея хорошо кормят дома, и такие «дешёвые приёмы» на него не действуют...

Свои на месте. За спиной становится слышна привычная ухам разминка гениев: то Тима зарядит своего «Татарина», то Алёна за душу что-нибудь новенькое положит, а то и Ленка, вконец оборзев, «Травами» отравит... На сердце становится спокойнее. Когда мы вчетвером, лично я ощущаю приток недюжинной силы. Чувство сказочное, словно любые горы по плечо. С детства люблю геометрию, поэтому и магическая структура нашего союза видится мной в форме квадрата. Я и Алёна — по диагонали. Вместе чтобы — не кат(и)ет. Нужно держать дистанцию. Та же ситуация у Ленки с Тимой. Зато они оба, что со мной, что с Алёнкой уживаются легко. Никто никому не мешает, и наш квадрат, с надёжными углами, источающими энергетические волны, что концентрируются в центре, пробуждает грозную творческую силу. Не хочется думать о том, что однажды жизнь всех разбросает, чтобы обезопасить себя от нас...

Чувствую, что уже не заснуть. Ничего не поделаешь. Поднимаюсь, пытаюсь вписаться в общее настроение. Улыбаюсь даже, шучу. Терпеть, нужно терпеть. До утра ещё далеко. Так, пива мне, пива!..

Тем временем, народ прибывает. В школьном фойе постепенно скапливается человек двадцать. Где-то на подходе должна быть рыболовецкая артель «ОМУТА», тусовка группы «МУХИН СПРЭЙ» и «десант» командарма Полянского. Последние две бригады, общей численностью около 15 человек вскоре объявились. Ну а «ТИХИЙ ОМУТ», видимо, не успел вернуться с очередного выезда на «большую воду». В полночь было решено начинать без них. Правда, перед этим совершенно неожиданно в школу вломились братья Смышляевы. Оба. И пьяные. Милая эта картина вдохновила меня настолько, что я мигом сбрасываю с себя апатию и начинаю рвать удила, как мустанг, которому ткнули под хвост кактусом.

На втором этаже начинается лихорадочное сооружение сцены, постановка скамеек, стульев, столов. Кучка молодых туссовщиков во главе со Смихом Молчаливым активно помогают. Наконец, всё готово. Тусовка «МУХИН СПРЭЯ» откупо-ривает первую бутылку, в глазах четырёх десятков зрителей блестят свечи. А я — на сцене и уже прогоняю какую-то туфту, открывая третий в истории Могилёва акустический «Школьник».

Анджей на сцене. По-домашнему спокоен и тих, но предельно сосредоточен. Фонтанирует наивным слогом, верит в то, о чём поёт. Я таким светлым, как Анджей в тридцать, был лет в семнадцать. Мне тоже хотелось «верить в наш андерграунд», в то, что можно расчистить мусор на улицах, сотворить руками и гитарой обыкновенное чудо... Потому и жутко завидую Анджею Неразочаровавшемуся. Но всё равно хочется кричать: «Так НЕЛЬЗЯ петь! Они же ничего не слышат и не чувствуют ничего! Оглянись, Анджей! Вокруг резиновые куклы, без совести и сострадания. Их жизнь сводится к трём вещам: хорошо потрахаться, хорошо поесть и хорошо посрать. Им наплевать на твою веру, Анджей, ИМ НА ВСЁ НАПЛЕВАТЬ!» И самое страшное, что и я такой же, и я ломаюсь, и мне становится наплевать...

НЕ-Е-ЕТ! НЕ-Е-Е-Е-ЕТ!!! Гос-с-споди, о чём это я?! Всё можно изменить. Прости меня, Анджей, прости пожалуйста! Просто это так тяжело — обрекать себя на жизнь в «только тобою созданном мире», рвать свою душу, безо всякой надежды на понимание... Настоящий АД горит под моими ногами, но всё же и я, Анджей, как и ты, готов смотреть в небо с надеждой. Пока ещё готов! Ведь должен же однажды проснутся тот, кого мы называем Богом?..

Меня ломает пополам. Устало опускаюсь на скамейку, огля-дываюсь: большая половина слушает, меньшая — пьёт. Могло быть и хуже. Но пустота горьким туманом всё равно обвола-кивает сердце...

А тем временем, Анджей заканчивает выступление, и на сцене появляется Кирилл «Фан» Смышляев из «АВАНГАРДШКОЛЫ». Сразу предупреждает, что изрядно пьян, но успокаивает тем, что «Какой бы не был бухой, а петь я смогу».

И с первой же песни меланхолия грусти, навеянная Анджеем, взрывается яростью несдавшегося партизана. «Где же ты, жизнь моя?». Кирилла явно прёт и вот уже его «Сумота» бьётся в виски бесконечной болью. Тима, Я, Ленка, Алёнка, Лёха Смышляев и ещё пара «посвящённых в текст» начинают подпевать. В полумраке видно, как бьётся бешенная жилка на шее Фана и сознание захлёстывает сказочное ощущение: «Мы вместе!». ВМЕСТЕ!!! А Фан продолжает уноситься по натянутым рельсам собственных нервов — «Жизнь под откос летит»: «Не искал, никого не видел / Не хотел — сам себя обидел / Бил стекло, резал свои руки / Все кругом кобели и с-с-суки! / Жизнь под откос летит!!!». Бешеный надрыв, соль в уголках губ... Мелькнула мысль: «С такой отчаянной яростью панфиловцы ложились под немецкие танки...». Ещё, Кирюха, бей! Бей наотмашь, ещё!... Но тут из зала: «Вишню! Вишню давай!..» Народ проголодался и жаждет фруктов. Глаза опускаю — слёзы. Ухожу прочь... А скажут — псих ...

Внизу в туалете блюёт какая-то девчонка. Отворачиваюсь. Сердце бьётся. Ухожу в тёмный коридор и оттуда ловлю слова фановской «Верю», а потом «Каханай»: «Как дурак слоняюсь / И знакомых не ищу / Солнцу улыбаюсь / И от этого торчу / Ни друзей, ни дома / И ни водки, ни вина / Где-то ждёт родная — / Мая каханая»...

Всё. Кирилл уходит, и больше не хочется ничего. На сцену лезет группа «МУХИН СПРЭЙ» и даёт своей копоти — черным черно. Романов говорил, чтобы я внимательно относился к этой группе, дескать — хороша (?!?! — прим. Романова). Нет, Юра, на этот раз ты ошибаешься... Это невозможно слушать.

Отхожу подальше от сцены, поближе к Фану, который после выступления стал таким родным. Пьём пиво. К нам присоединяется Алёнка и Смышляев-младший, и становится действительно тепло. И светло, очень светло. Трудно понять, откуда берётся этот свет у таких «мрачных персонажей», как Фан или Алёна...

— «Шум, давай и я пару песен спою. Хочется очень...» — это Лёха. «Пой, конечно!» — отвечаю. И вслед за выдохнувшимися «СПРЭЯМИ», зазря порвавшими на обоих «боевых гитарах» по одной струне, Лёха Смышляев выдаёт в народ четыре своих песни. Это живее, чем предыдущее, но всё равно... Душевный ты хлопец, Лёха, честный, добрый, надёжный. Семейное это у вас, что-ли? Только, гладко в жизни у тебя слишком, чтобы песни писались такие, что за душу берут. Хотя зачем я это говорю? Человеку свойственно бежать от боли, и только единицы не боятся обратного пути... С другой стороны, зачем пытаться писать страшные песни, если хорошо получается жить без них?... Будь счастлив, Лёшка. Люблю тебя за твою доброту и силу. Ты тоже настоящий. Когда-нибудь встретимся...

На сцене — Тима Яровиков. Кажется, ему сегодня тоже не по себе. Грустный очень. Гитару берёт с неохотой. Оно и понятно — гул пьющих и бесцельно слоняющихся по коридорам перекрикивать нет охоты. И, тем не менее, начинается: «Завопи за мной пересмешник / Завопи, да так, как я — прилюдно / Я и так порядочный грешник / Мне стыдиться уже смешно!» А дальше — дальше. Пулемётом проскакивают две самых новых песни: «Рокенролла не будет» и «Обесточен», написанные после поездки Тимы в Смоленск и совместного концерта с «АДАПТАЦИЕЙ». «Свои» дружно поддерживают новинки, и Тимофей, распаляясь, продолжает бить по струнам. Старые вещи вслед за новыми идут «на ура», рукоплес-кания переходят в овации. — «Я сейчас решу, что это мой лучший концерт! — изумлённо восклицает Тимофей, — Шум, тебе что сыграть?». «Мою любимую». И Тима даёт «любимую»: «По ручьям да по лужам / К близким людям и душам / К тем, кому ещё нужен, не спеша делать шаг / Всё, что нужно в карманеах:/ В левом заднем — Нирвана, / В боковом или где-то в нагрудном — душа» — дружно подпевает Тиме вся наша честная братия!

Как ни странно, при всей моей тяге к ночи и печали, среди песен Тимы мои любимые — светлые. Я говорю о таких, как «По ручьям да по лужам», «Колодец», «За далью даль», «Счастье». Тимофей в моих глазах светее Папы Римского, тем более, что последний всё равно скоро помрёт, а песен его я до сих пор не слышал. Тимины же слышал все и смею утверждать, что светлые песни вяжутся с его рокенрольно-раздолбайским отношением к жизни куда лучше, чем «тяжёлые» текстовые заезды, типа «Рокенрола не будет» или «Новой жизни». Я вообще с трудом понимаю, как Тима ухитрился их прочувствовать и написать...

Что касается «лучшести выступления», то это — вопрос. На мой взгляд, самый лучший концерт Тимы состоялся несколькими днями раньше в этой же школе, но зрителей у него было всего два: я и Алёнка. Кстати, именно ей следующая очередь выступать. Но в зале опять начинают галдеть, и я ловлю на себе умоляющие глаза — не хочет она здесь играть. Тяжело ей... Понятно, почему. Поднимаюсь на сцену и чувствую, как клокочет в груди оглушительная злость. Сам себя завожу настолько, что с трудом контролирую речь. Обзываю кого-то мудаками, от гнева срываюсь, но своего добиваюсь. В зале наступает тишина.

Алёна на сцене. Воин-миртворец с гитарой-щитом в половину своего роста. Поглядывает в зал. Ищет внимательные глаза. Прикрывает веки — не находит?.. Поёт... Как поёт! «С каждым днём моё сердце становится меньше / Это просто Октябрь и дождь за окном / Наступает на горло изувеченной песне, / Той, что я для тебя сберегла на потом / Из моей ничего не значащей жизни / Я упорно пытаюсь вылепить быль / Но реальность жестока и в порыве капризном / Превращает мой мир в придорожную пыль».

Тима не раз пускал сопли, что, дескать, Алёна — лучший текстовик этого города и, может быть, во всей этой грёбанной Беларуси. Я не согласен. Не лучший. Тот же Тима вполне мог бы с ней поспорить. Другое дело, что Алёнка честнее, живее. Она — САМАЯ НАСТОЯЩАЯ.

В первый раз, когда я с горящими глазами примчался к Романову и выложил ему четыре песни Алёны, он усмехнулся: «Каждый из нас хочет найти свою Яну Дягилеву...». «Я свою нашёл!» — кричал я. Нашёл. Повезло мне, что она прописалась по соседнему адресу на четыре года, и я имел возможность пичкать в её и без того глубокое одиночество непотребную дрянь: журналы, кассеты, газеты... А однажды она выросла, причём настолько, что в это поначалу было трудно поверить. Но на смену моему восторгу вдруг пришёл страх: Алёнка не на шутку рвалась к небесам. Храбилась с гитарой, открытая как никогда, и поливала спины своими песнями-семихвостками. А потом наступал откат боли, и она уходила с глаз долой, плакала. И чем дольше это длилось, тем всё страшнее выглядело. Да и песни раз от раза всё дальше уносились в бесконечное далёко... И я стал злиться, жутко злиться, видя как она сама себя взвинчивает, как тащит к краю...

Не хочу увидеть и дождаться ЭТОГО. Алёна! Что будет со мной тогда? Буду ли искать новую девочку и рассказывать ей сказки о том, что своими песнями можно спасти чью-то душу? Или говорить, что одиночество — приёмная Бога?.. Сжалься, смилуйся, Алёнка. Ты только терпи, ты только держись, пожалуйста! Это неправда, что мир нельзя изменить! Однажды, с багажом лет и боли за плечами, мы сойдёмся вместе — те, кто смог выжить, сохранив свою святость и желание жить. Тогда-то этот мир и перевернётся с ног на голову! МЫ ЭТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО МОЖЕМ! Архимед обосрётся от зависти в своём раю!!!

...Но сейчас Алёна здесь и поёт, она совсем рядом со мной, гораздо ближе, чем это можно представить: «Мне пора на тот берег с этого света / Я давно это знаю и давно не могу / Я зимой согреваюсь осколками лета / Я позорно застряла на чужом берегу», — и наш с ней «плюс на плюс» рождает во мне слабость. Хочется обнять и выплакаться у неё на плече. Боюсь, не поймёт, будет смотреть с удивлением и недоверием и петь, терзая мою душу: «Я не могу быть твоей тенью / Две тени для меня — слишком много / Может быть в этом моё спасение, / Может об этом моя тревога / Но то, что дороже жизни и смерти / То, что дороже тебя и меня — / Две тени, летящие на рассвете / В самую суть дождя...

После Алёнки, кажется, не проймёт уже ничто. На сцену выходят опять «МУХИН СПРЭЙ» и сами для себя на ней отплясывают. Я опять ухожу вниз. Не могу на это смотреть, не хочу. Захожу в туалет — там опять блюют. Тогда открываю дверь в сад. Ночь. Дышу. А когда возвращаюсь, с удивлением вижу на сцене Фана. Оказывается, это правда, что петь он способен в любом состоянии...

Кирилл пел. Вокруг осоловело бродили люди. Кто-то вообще спал, кто-то курил, борясь со сном. А у меня глаза, глядя на Фана, неотвратимо становились влажными. Слёзы, с которыми в эту ночь и так сложно было бороться, опять показались на щеках. Боль другого почему-то особенно остро чувствуешь, когда самому ху..во... Кирилл кричал... С болью выдавливая из себя строчку за строчкой, он, как впервые, жил и страдал в своих песенных образах, то шепча себе под нос, то опять заходясь в отчаянном крике. И чередой шли старые, новые и совсем старые песни.
Холод струился по позвоночнику. ТАКОГО Кирилла я ещё не видел. И после этого вы будете спрашивать, за что я люблю группу «АВАНГАРДШКОЛА»? Не за «Вишню», и не за «Бабку с семками»... Кирилл рыдал. По-настоящему! Хотелось подойти и отобрать гитару. «Хватит, Кирюха, всё, не надо больше. Я тебя понял, а больше никто не поймёт...» Не смел. Кирил рычал... А мне просто выть хотелось: «Ну почему никто сейчас не чувствует, что Фан никогда на людях, на сцене, при фанатах не будет ТАКИМ»!!! Суки, почему никто не понимает, что вот он — Фан, самый настоящий, а его двойник, пляшущий с гитарой по сцене, гораздо бледнее? Почему фанаты в Кирилле ценят только то, что они хотят видеть?! Паника мыслей, вермишель ассоциаций, чувств и образов вертелись в голове, а Кирилл всё пел, пел, пел...

В памяти, как колокол, остался голос брата Фана: «Не трогайте его. Только не трогайте, пускай поёт. Он сейчас для себя, для самого себя поёт...». Это уже потом я узнал, что Лёха ошибся. Не для себя. Я не мистик, но в ту самую апрельскую ночь, около четырёх часов утра — когда Фан волком выл в пустоту коридоров, где-то в далёком Слуцке скончалась Ольга Лухманова, жена лучшего друга Кирилла, легендарного басиста «АВАНГАРД-ШКОЛЫ» Мирона. Ольге был 21 год, а её сыну, оставшемуся без матери, — на 20 лет меньше... Кирилл прощался с ней первым...
Почему-то сейчас першит в горле, и тяжело сказать ещё хоть что-то. Но когда всё это видишь, когда знаешь и чувствуешь ВОТ ТАК, хочется выйти на сцену к скандирующей толпе фанатов и рявкнуть в микрофон: «Эй, вы опять ждёте „Вишню“, да? ПОШЛИ ВЫ НА Х..Й!!!».

...Утро, в школе уже никого. Я хожу по этажам, собираю бутылки и бычки, закрываю окна, поправляю занавески... В туалете какая-то тварь не поленилась влезть и насрать на сливной бачок. Хорошо хоть не в умывальник, ведь могло же хватить совести... Солнце слепит через занавески. Ненавижу солнце. Слишком устал. Скоро пересменка. Дотяну как-нибудь, выдержу. А потом, что будет потом?...
А ведь недавно я знал ЧТО ПОТОМ. И так жить хотелось! Шёл на рассвете такой же уставший, продираясь сквозь пелену снега. А проходя через горбатый мост, всегда останавливался, дожидался, пока из темноты не показывался Поезд — символ моего недавнего одиночества. Я стоял и едва сдерживал порывы безумной радости: Одиночество, грохоча по вискам кастетами колёс, уносилось прочь. Без меня... И я шёл в обратную сторону, к вокзалу, и безумное счастье, свалившееся на плечи, так надёжно, так тепло заворачивалось вокруг шеи, что мне плевать хотелось на мороз и метель. Было куда идти. Было ради чего жить. Я верил. И это вышло боком. Ничего. Заживут красные следы на шее, заживут руки, затянутся дыры в душе. Я вновь выкрашу свои паруса в алый и буду надеяться и верить, что хоть кому-то действительно НУЖЕН. Поверю опять, распишусь кровавым лезвием в графе «ЛЮБЛЮ» и буду с натянутой на лицо улыбкой ждать предательства, чтобы потом поверить опять. И ещё раз. И ещё сотню сотен раз. Когда любят — не смотрят на анализы...

Стучат. Это сменщица пришла. Последние сплетни, дежурные улыбки. Всё. Теперь через мост, не останавливаясь. К остановке, и до дома — бегом. Здравствуйте четыре надёжных стены. Я вновь здесь, чтобы разделить с вами святую пустоту ещё одного дня.

«Ваших подснежников больше нет. А у нас сады отцвели и завяли тюльпаны. Теперь мне легко и плевать я хотел на ваши глаза. Такие красивые, фальшиво-печальные... Нет их больше. Только медленно падают с потолка пожухлые кленовые листья, те самые, что мы собирали в осеннем парке нашей с вами грусти...»

Неохота жить. Страшно умирать.
Ну и что ж теперь? Остаётся ждать!
У моря погоды...
У разбитых корыт...
У закрытых дверей...
(«АДАПТАЦИЯ»