Путь к интервью с Александром Балем оказался для меня очень долог, хотя, казалось бы, чего проще: пройти из одного крыла театра в другой — из литературной части в музыкальную — и постучаться. И дело не в том, что в преддверие концерта, которым Александр Васильевич отмечал свой сорокалетний юбилей, мы поочередно оказывались загружены разными заботами: за несколько лет моей работы в театре давно пора было напроситься на разговор. Что ж, нашелся формальный повод. Стенограмма этой беседы — перед вами. К сожалению, на всю беседу диктофона не хватило.
— Александр Васильевич, я предполагал задать вам все глупые журналистские вопросы...
— Сразу? 
— Ну да... Я даже не знаю, будет ли это интервью, как таковое. Скорее, рассчитывал на беседу: хотелось просто прийти да расспросить, как все начиналось?
— Я когда-то очень часто отвечал на этот вопрос. Потом я сочинил песню о том, как все начиналось: когда тебе четырнадцать лет, и ты понимаешь, что дальше терпеть нельзя, ты просишь: «Ма-а-ма, купи, пожалуйста, гитару!». На что мама говорит: «Сыночек, у меня нет денег». И тут бабушка присылает двадцать рублей ко дню рождения, а мама добавляет рубль двадцать — и мы идем в ГУМ, и покупаем семиструнку. Других просто не было. Сосед ее настраивает — и я начинаю...
— Начинали на семиструнной?
— Да нет, просто убираешь лишнюю струну... Все так делали. Во дворе все играли на шестиструнках. Семиструнный строй мы просто не застали, хотя, на самом деле, это русская выдумка. Шестиструнка — это, вроде, испанская гитара. Ну, по крайней мере, не наша. Я немножко жалею, может быть, потому что сама система игры на семиструнке чуть другая, и не скажу, что плохая. В ней есть какая-то особенность... Очень красиво... Я двадцать пять лет собирался научиться на семиструнке, да так и не собрался.
— Я, по-правде, тоже хочу попробовать... Собственно, у меня сразу пару вопросов: когда сознательно началось писаться? И, если играли во дворах, то что играли — на чем росли?
— Писаться началось где-то в этот период, в четырнадцать лет примерно. То есть уже хотелось. Прям пёрло! Конечно, муть всякая, безусловно. Конечно, пока не умеешь сочинить ничего, придумывались слова ко всяким иностранным песням, которых было не так много, но их знали все. Демис Русис, к примеру...
— То есть музыка была чужая, а текст уже свой?
— Да, тогда сочинялись всякие слова, конечно, наивные и смешные. И не приведи Боже их когда-нибудь вспомнить. А во дворе... Антонова играли. ЗЕМЛЯНЕ тогда были. МАШИНА ВРЕМЕНИ. Все, что могли подобрать, играли. Ну, естественно, это играли «элитные» дворовые музыканты. «Не элитные», приблатненные, как я их называю, играли всякую муть лагерную пошлую. Такое было разделение...
— Это какие годы?
— Ну, получается, начало восьмидесятых. Восемьдесят третий, восемьдесят второй... Тогда, бывало, сидишь с гитарой, а тут толпа идет: ага, с соседнего «раёна» — драться.
— Не приглашали вас «раён на раён» ходить?
— Ну, тогда никто не приглашал. Тогда надо было идти или не идти. Но я как-то выбрал мирный способ существования.
— А свои пацаны с «раёна» как к этому относились?
— Нет-нет-нет, проблем не возникало. В общем, когда пацаны приходили на «пятак» драться, я был там, где ансамбль...
— А что такое «пятак»?
— «Пятак»? О! Темнота! (смеется) «Пятак» — это танцплощадка! В городе существовало штуки четыре таких: на Шмидта, на Пушкинском, где-то здесь, в парке Горького. Я жил на Заднепровье, и вот на Пушкинском, за БТИ, есть еще до сих пор эта площадка. Туда я приходил и был на сцене: смотрел, как музыканты играют, у них что-то спрашивал, пытался чему-то научиться. А тут — драка такая! Девчонки раненых оттаскивают — ой, шоу! И менты на «козле» — (далее следует письменно непередаваемая звуковая характеристика действия) по бордюрам, держа фуражки. Шикарно!.. Ну, как шикарно... Это сейчас смешно. На самом деле, попасть под такую раздачу — мало не покажется. У меня было однажды — я не успел удрать. Потом, с перестройкой это как-то пропало. Фильм «Маленькая Вера» это показывает. Точно так все и было: они стоят друг против друга, потом одно неправильное движение — и началось... Так было несколько раз: идешь по улице, темно — и вдруг высвечивается каким-то случайным фонарем на фоне домов толпа, огромный строй голов. Все в черном...
— С колами...
— Нет, с колами не ходили. В основном, пацаны ходили так, по-честному. И девки идут с ними: оттаскивают раненых. Все, как в войну. (смеется) Жуть была! Так вот, я не участвовал. Мы стоим, помню, на сцене с этими музыкантами. Драка началась, музыка прекратилась, музыканты в кучку сбились, и я стою с ними. Один из музыкантов сказал: «Боже мой, нечего людям делать». М-да, ну, мне было чем заняться.
А пели... Музыки вообще было мало. Очень мало слышали. Были пластинки «на костях». Стоишь за ней... Она стоит семьдесят восемь копеек — жуткие деньги! За эти деньги можно было сходить в кино и съесть мороженое. Обожраться мороженым! И ты крутишь эту песенку на проигрывателе, пока не заест. Хорошо еще, если качественно записана, потому что качество было, как правило, то еще, потому и куча спичечных коробков на головке проигрывателя... Голод был информационный, музыкальный. И потребность такая была — свое сочинять. Я вдруг стал отставать от тех, кто во дворе что-то пел. Отставал по количеству чужих песен, которые я знаю: я сочинял свое. Оно, конечно, не сохранилось.
— Сейчас в вашем творчестве из того времени вообще ничего не сохранилось?
— Нет, конечно. Сейчас можно сказать так: лет после двадцати трех я пою еще некоторые песни. Может, двадцати пяти. До того создавалась почва, так сказать. Я очень много сочинил песен в армии. У нас в комнате отдыха была возможность записаться: ребята помогали, на бобинный магнитофон записывали кучу вещей. Я привез огромное количество бобин, тетрадей. Потом меня это стало тяготить — я сжег все это на пустыре. Мне стало гораздо легче.
— Как-то мы сразу в армию перескочили... А до армии что-нибудь еще было?
— Хм, школа. Я еще ездил в мореходное училище поступать... Нет, я не думал стать моряком. Я толком не понимал, что такое море. Мы поехали в мореходное училище, чтобы за границу слинять...
— Вот как?!
— Мы были уверены, что там хорошо. А единственный выход в советское время — пойти в мореходку и поплавать за кордон. Тем более, я знаю, что мой отец так плавал... Но в мореходке нас напугали: сказали, что вы четыре года отучитесь, потом три года в Морфлоте будете служить. А еще там очень сложно надо было сдавать математику, а это моя проблема. В общем, я завалил экзамен. Это в Риге было. Вернулся, поступил в ПТУ-98, где организовался ансамбль...
— Как назывался?
— Да никак не назывался. Просто был ансамбль в училище. И не я его создавал. Там ребята уже занимались, когда я пришел.
— Свои песни уже игрались тогда, или только перепевки?
— Нет, тогда еще пели песни вышеперечисленных ансамблей, которые мне были ближе всего. Где-то вот в ту пору я уже сочинял. Потом меня взяли на Кирова в дом культуры, и вот там уже... Приходилось все равно петь известные песни, но мы уже пытались делать с аранжировками что-то свое. Это где-то лет в семнадцать...
— Я так предполагаю, это как раз где-то то время, когда потихоньку набирал питерский рок... Это как-нибудь зацепило?
— Это потом уже, после армии. В Могилеве с роком было интересно. Здесь проходили рок-фестивали: 88, 89, 90, 91 год... Фестивали, в которых количество могилевских групп доходило до тринадцати. Никого из них сейчас нет. Хоть бы кто-нибудь чем-нибудь остался заниматься. Есть где-то видео. Немножко так.
— У вас есть?
— Да. Делали репортаж телевизионщики. Кусочки такие: подготовка к рок-фестивалю. Ничего не разобрать: звук такой (далее следует письменно непередаваемая звуковая характеристика явления). Все ревет.
— Мы просто пытаемся отрыть хоть что-то из тех времен.
— У меня есть. Дебильная пленочка, конечно. Там и мои передачки. Ну, собрано так. Очень мало.
— Я бы обратился к вам за этим делом, может быть, можно оцифровать это все и сохранить... Но вернемся: была армия, а после армии?
— После армии я вернулся в дом культуры. Сначала работал в народном театре, потом — руководителем вокально-инструментального ансамбля. Но недолго просуществовал ансамбль — последствия перестройки, когда все вдруг пропало и подорожало, ребята стали подумывать над тем, что значит "жить для себя"? И разбежались. Было сложно очень с музыкантами. Хотя мы умудрились в Минске записать какие-то песни, с которыми снимались на телевидении, естественно, на нашем могилевском радио появлялись. Это был девяносто первый год. И одна из песен в минском хит-параде участвовала. Где-то у меня есть это все.
— Было уже название у коллектива?
— Да, группа называлась ПОЛЕ ЧУДЕС до девяностого года, пока не появилась передача «Поле чудес». Стало неудобно, как будто мы содрали название. А кто-то из ребят сказал тогда: «Слушайте, вас что, по первому каналу будут показывать?» (смеется) Тогда только-только Листьев придумал это дело в девяностом, и стало понятно, что надо переименовываться. Мы назвались — не могли ничего лучше найти — ЮРЬЕВ ДЕНЬ. Потом группа развалилась. Четвертого января девяносто второго года была последняя репетиция.
— Играли тогда, по большому счету, рокенролл?
— Мои песни, в основном. Рокенроллом это не назовешь. Но это и не попса была, естественно. Участвовали в фестивалях. Был в Могилеве журнал ОКОРОК самиздатовский. Романов делал. Конечно, мы не подходили под все это, что им нравилось, поэтому он маленько ругал. Ну, не ругал, а как сказать...
— Прохаживался?
— Ну да, он по всем ходил. Но я-то совсем был другой. Ну, правильно, я же не понимал смысла андеграунда, который он восхвалял. Мне это было не близко. Оно мне и сейчас не близко. В любом случае, какие-то «движения» авторской песни мне не близки. Что значит «движение»? Собрались все, и пошли стенка на стенку? Если человек из себя что-то представляет, какая разница, в каком стиле он играет?
— То есть творчество — это нечто автономное?
— Это имя. Вот ты говоришь: Владимир Высоцкий — все знают, кто это. Дэвид Гилмор, Роджер Уоттерс. Всем понятно, что это такое. А стиль, жанр... Эти понятия надо использовать в театре, когда под определенную постановку может подходить определенный стиль музыкальный. К примеру, кантри. Это общий стиль. А кто в стиле кантри? А какой-то дядька волосатый, восьмидесяти лет...
— С банджо...
— Нет, не с банджо. Я конкретного имею в виду... Все не могу вспомнить. Ну да ладно. Главное — это имя. Я сейчас для театра пишу вообще в разных стилях. А тогда не вдавался в подробности. Мне хотелось успеть записать все, что я придумал, и сделать это в аранжировке, чтобы это было песней. Конечно, надо было как-то подслушать где-то, подучиться. Тебе двадцать лет — подсказать никто не может. И все — по непаханому. Потому что до нас были музыканты, которые играли известные песни. Тупо... ну, может, не такое слово нужно употребить... «снимали» уже придуманное.
— На танцах?
— Да, свадьбы лабали. Конечно, для этого тоже нужно быть музыкантом. Но я чувствовал потребность сочинить что-то новое. Конечно, бывало, ты ставишь барабаны, подключаешь гитары, а тебе уже какую-нибудь песню известную заказывают... Ребят, а я ведь со своим пришел. Пережить тот период, когда тебя привозят, а не на тебя идут, очень важно. И когда уже стали приходить на меня конкретно... Хотя все равно припоминаю записки на концертах с названиями известных песен. Немного, раза три всего, но было. «Клубнику со льдом» просили КРЕМАТОРИЯ... Вот этот период сложный для провинциального музыканта. Ну, быть может, для столичного тоже. Но здесь все было на энтузиазме — и ничего больше.
— Можно ли так сказать, что ЮРЬЕВ ДЕНЬ распался, потому что вы из него выросли, как из коротких штанишек?
— Нет, вовсе нет. Если бы эта советская система оставалась по-прежнему...В советской системе можно было терпимо относиться к участию в художественной самодеятельности. Человек после работы мог заниматься чем-то... А здесь получилась такая история: кто-то потерял работу, у кого-то изменения в жизни... настолько все стало дорого и невозможно. Была история одна... Ребята для того, чтобы купить себе гитару и синтезатор, работали на кирпичном заводе под Быховом. Они снимали какой-то дом, и у них украли телевизор. В результате они еще в минусе остались. Но играть хотелось, и приходилось вот так работать, потому что все было очень дорого. А дом культуры говорит: видите, перестройка нас довела — мы не можем купить вам инструменты. А что такое инструменты в начале девяностых годов? Это бешеные деньги! Восемнадцать тысяч рублей стоил синтезатор ямаховский. Группа ПАРАГРАФ покупала. Сейчас Серега Балаханов из ПАРАГРАФА на Быховском базаре музыкальные инструменты продает. Многие так и не смогли вернуться к музыке...
— А музыкальное образование у вас есть?
— Есть, как бы. Я ж закончил училище халт... э-э, культуры (дружно хохочем).
— Это уже после армии?
— Да...
— Как вы пришли к собственно бардовской песне?
— А вот группа развалилась, и получилось, что я один остался.
— С тех пор постоянного состава больше никогда не бывало?
— Только «Войну» (электрическая тематическая программа А. Баля) когда делали три года назад, были минские музыканты. А в Могилеве мне не удается найти группу.
— То есть собрать молодых ребят и работать с ними...
— Молодые совсем — они не умеют играть. Они не понимают, что я хочу. Профессионалы — в Минске и в кабаках. И у них масса другой работы. Мы начали, было, работать, но для этого нужен человек, организующий все это. По крайней мере, координирующий репетиционный момент: когда мы в Минск ездили, там было нужно репетиционную точку оплачивать...
А так — у всех были свои инструменты. Мы играли концерт. Я был уверен, что все пошло хорошо и замечательно. Потом несколько концертов оборвалось, потому что двадцать лет Чернобылю было, а потом — выборы. И сбился темп работы. В результате от проекта не осталось даже ни одной фотографии. В Молодечно, знаю, кто-то из работников ДК снимал что-то... но видео нет. Ничего не осталось. Я был уверен, что это будет иметь продолжение, а оно настолько неожиданно оборвалось. А ведь к тому времени все отточилось. Последний концерт, помню, в Горках был. Зал замечательный, большой. Все на ушах, мы тоже — я почувствовал. Ни одной лажи, никто ничего не забыл. А музыканты были из оркестра Финберга, из национальных оркестров. Благодарны были за то, что взял их в эту работу. Все были довольны, всем нравилось. Хорошо было.
— Как вы оцениваете, как вам удалось завоевать популярность в среде авторской песни вообще? Завоевывалась ли она целенаправленно, либо это стихийно как-то произошло?
— Никак это не произошло. Это время просто. Участие в одном фестивале, в другом. Получилось, что я на какой фестиваль ни приеду, то становлюсь лауреатом. Единственно, на самом первый фестиваль авторской песни, на который я попал в 1991 году в Минске, мне дали просто диплом. Но я понимаю за что: мне о тех песнях стыдно вспоминать сегодня. Но, тем не менее, там тогда в жюри сидели Борис Бурда, Вероника Долина. В 96-м году, когда я стал лауреатом питерского фестиваля «Петербургский аккорд», второй по значимости после Грушинского, я вернулся с таким облегчением... Меня отпустило, я перестал ощущать ненависть к своим конкурентам. Любой конкурс — это конкуренция, волнение. Я там так волновался, что, видимо, так уже спел... В общем, получил лауреата.
— То есть какой-то даже псевдокоммерческой основы в этом не было?
— Не было, конечно.
— Просто зарабатывался авторитет имени, который, в конце концов, начал работать на автора?
— Можно и так сказать, но в любом случае, это не как, к примеру, у участника фестиваля эстрадных исполнителей Валерия Леонтьева, который победил и стал ездить по всей стране. Лауреатов Грушинского фестиваля немерено. Каждый год их по пять человек. И что?
— На Груше доводилось играть?
— Там я стал лауреатом в 99 году. Бывал еще там на зимнем, меня приглашали... Так вот, это не значит, что все лауреаты сразу пошли-полезли повсюду. Митяеву, например, чтобы стать Митяевым, которого все знают, надо было из Челябинска приехать в Москву.
— Не было у вас мысли мотануть куда-нибудь?
— Было конечно, и ездил. А куда, чего? Кому это надо? Везде ж попса была и жопа голубая-голубая...
— Это в адрес Митяева?
— Да нет (смеется).
— Много ли сегодня у вас песен?
— Я не считал.
— Понимаю...
— Даже если считать...
— Или хотя бы сколько альбомов?
— Дело в том, что работа в театре тоже играет какую-то роль. Для театра тоже сочиняешь. Если посчитать элементарно, сколько было к спектаклям написано, тоже получается приличное количество. А таких песен, которые просто поешь под гитару, тоже до фига. Толку их считать. Их, может, и полтысячи, а вспомнить бывает нечего. Поэтому подсчетам пока не время.
— Время антологии не пришло...
— Да.
— Сегодня востребованность ощущаете?
— Периодически. Такая вялотекущая. Конечно, езжу по фестивалям, идут концерты. В прошлом месяце два было. В этом будет еще два. Вяленько, вяленько, но есть. Зовут на фестивали замечательные люди. Где-то когда-то удается съездить. Просто у нас в Беларуси проблема с фестивалями...
— Этого жанра?
— Да.
— Я, кстати, подсмотрел в интервью с Вами, которое брала Василевская Лена, один интересный вопрос. Вы тогда сказали, что по натуре не организатор, и поддерживать некое движение в нашем городе не чувствуете себя в силах...
— Я не умею. Я могу выйти на сцену и провести какой-то концерт или фестиваль, спеть песни, но я не умею организовывать.
— Отслеживаете ли вы как-то, что в нашем городе происходит?
— Какое-то время следил. Но, бывало, рассоришься с кем-то из организаторов... Сам, порой, скажу: «Знаете, у вас тут халтура какая-то»... То языковая проблема. Приезжают российские авторы и спрашивают у меня: «Слушай, чего они тут все с нами на белорусском разговаривают?» Бывало стыдно... Такая вот история: каналы, которые тогда были прерваны, теперь не возобновляются. Конечно, я не могу сказать, что я пойду участвовать лишь бы с кем и лишь бы как. Есть какие-то определенные принципы. Если это сделано изначально как халтура, конечно, мне принимать участие не хочется. Другое дело, бывают ляпсусы на сцене в организации или проведении самого концерта — это случайность, накладки: кто-то забыл слова и т.д... Никто от этого не застрахован. Но когда люди делают что-то, изначально понимая, что это халтура, для сельской местности сойдет, тогда участвовать не хочется.
— Необязательный вопрос: зарабатывает ли Александр Баль на хлеб тем, что делает?
— Он только этим и зарабатывает.
— Я имею в виду не театр: своими записями, концертами.
— А театр не стоит сбрасывать... Все, что я ем, так сказать, это заработано песнями, ничем другим. Когда-то я продавал книжки на вокзале, когда было совсем тяжело. Потом один человек меня встретил: что делаешь?.. А время-то идет!.. Я подумал: да пошло оно на фиг — вся эта торговля! Могу, наверное, еще что-то другое делать. Я нашел интервью с Высоцким, который сказал: заниматься надо своим любимым делом, даже если оно низкооплачиваемое. Я ничем не торгую, у меня нет частного предприятия. Я просто сочиняю песни, которые иногда удается спеть — и это мой хлеб. Конечно, может, для взрослого мужика это не заработок, но, по крайней мере, я занимаюсь любимым делом.
— Просится вопрос: вы ощущаете, что в жизни нащупали тот самый, единственно правильный путь, по которому не то, что легче... которым стоило идти?
— Я подумал, что другого быть не может. Это в четырнадцать лет я понял. Посмотрел однажды фильм «Душа», помню, как вышел из кинотеатра и сказал себе: это мое дело. Конечно, я бы хотел, чтобы была группа (помимо того, что я весь такой одиночка с гитарой), с которой можно было бы воплотить идеи, для которых мало одной гитары. А вообще иногда думаешь: чем я занимаюсь? Надо заниматься чем-то другим. А чем? Если иначе — просто не живешь!..
— У меня есть еще вопросец. Я хочу вернуться к этому самому русскому року пресловутому. Вы дистанцируете то, чем сами занимаетесь от русского рокенролла, либо есть какие-то точки соприкосновения?
— Замечательно я отношусь ко всему этому... Хм, как бы сказать...
— Вообще, что такое бардовская песня?
— Да ничего. Нормальные песни, под гитару исполняемые. И то бардье частенько добавляет какие-то еще инструменты ко всему. Но главное ведь что? Я обожал когда-то группу МАШИНА ВРЕМЕНИ, это тоже русский рок, но они ушли из андеграунда, и андеграунд их возненавидел: «Ай-ай-ай, какие они попсовые стали, богатые!» Но если человек умудрился продать свое творчество и за это ему не стыдно, по крайней мере, и это не стыдно слышать?.. У каждого есть более удачные песни, есть менее. Мне нравится, когда не переливают из пустого в порожнее, когда действительно это имеет смысл, когда понятно, зачем все это делается. У меня есть радио в машине. Очень редко его включаю и ненадолго, потому что, по сути, вода льется: про что? Зачем? — непонятно.
— Что главное в песне?
— Смысл. Смысл ее создания вообще. Не занимание эфира: берут люди инструмент — и давай пилить. И если это пиление более жесткое, то это считается роком. Вот с чем я был не то, что не согласен... это мне было не близко.
— То есть текст первичен?
— Не текст, смысл песни, потому что текста может быть совсем чуть-чуть, но если мелодия доделана... Мелодия тоже может нести смысл. Очень часто слышу чес, долбение непонятное: дрын-дын-дын. Это показывает, только, что у вас есть гитара и крутые спонсоры. Это не является чем-то особенным. Ну, взял в руки гитару, ну сыграл. А чем ты отличаешься от другого? Когда-то, больше десяти лет назад, педагог из училища, умная женщина, послушав меня, показала альбом Сальвадора Дали. Я не знал, чей это альбом. Открывает первую страницу иллюстраций — кто вот это? Без понятия. Открывает в конце — а вот это кто? Сальвадор Дали. Мы все знаем его манеру, и можем определить необычность, вот это свое... И это имя... Так вот, говорит, нужен этот период — дорасти, понять, найти себя, — чтобы к концу, хотя бы, альбома или в середине его тебя узнавали. Вот это очень важно. А то, что звучит по радио... Да везде — хрен с ним, где бы оно ни звучало — оно, в большинстве своем, безлико, оно никак. Важно ведь не то, что это может быть удачная или неудачная песня. Талантливый человек отличается от бездарного тем, что у него иногда получается. Песен масса бездарных и глупых бывает. Они нужны для роста. Но у многих авторов нет даже стремления к тому, чтобы найти свои последние, красивые, отличительные черты — вот в чем суть. И шиком считается, что на крутой студии записано. У меня нет песен, записанных на крутой студии...
— А в андеграунде могут быть люди со своим лицом?
— Конечно, они есть. Но они настолько ограничивают себя... Мне почему-то кажется, они говорят: вот мы будем в этом своем, будем подпольщиками. Конечно, есть Люди. А кто такой Цой? Он же тоже был там, пока ему не сказали: иди-ка ты на стадиончик. А если бы он, отказался? Да мы бы не знали его сейчас. Поэтому я и считаю это такой штучкой-отговорочкой: а мы в андеграунде. Почему вас не слышит вся страна? А мы в андеграунде! Они изначально себя туда запихивают. Впрочем, наверное, есть искренность в таком подходе: люди чувствуют, что не дотягивают пойти на стадион, если речь идет о рок-команде.
— То есть если б вот этого предубеждения не было, и человеку вдруг предлагали перешагнуть в иной статус, людей со своим лицом сегодня было бы больше?
— Просто мы бы больше знали о них.
Беседовал Тимофей Яровиков.
Фото из архивов могилевского рок-клуба
Александр Баль: Главное в песне смысл. Смысл ее создания... (Беседовал Тимофей Яровиков, журнал "Театральный вестник", январь 2009)
Войдите на сайт, чтобы оставить ваш комментарий:
