Интервью: Катя Хасаншина в школе и дома...

— …Я хочу Катю Хасаншину! — благовейным шёпотом признался я Юре Романову и тот понимающе покачал головой. Ту, чей голос, чей образ, вырываясь из динамиков магнитофона, заполнял комнату, «не хотеть» было невозможно. Играла «Перёлётная»…

Следующие несколько дней меня распирало изнутри как чернобыльский саркофаг и терпеть стало невмоготу — я рванул в Брест.

Есть у меня такая глупенькая теория, помогающая мне жить. Так вот, когда Мужчина, слушает музыку, читает стихи или разглядывает картины, созданные другим Мужчиной, он ищет в этих творениях себя. И полюбить всей глубиной души их способен, если находит. Всё остальное — самообман. Думаю понятно, почему творчество нашего знаменитого земляка и «подлинного художника» Бори Моисеевича любят одни пидоры?.. Когда же Мужчина знакомится с творчеством Женщины, то он в первую очередь ищет в нём Женщину.

Может это плод моего глупого романтизма, но я до сих пор верю, что в каждом Мужчине есть желание найти и поселить у себя в душе Даму Сердца, вовсе не из тех, с кем только потрахаться или гордо друзьям показать, но ради которой хочется совершать самые великие и безумные Дела и Подвиги, чтобы хоть чуточку приблизить себя к этому Идеалу и Совершенству. А быть его достойным, попросту невозможно. И пусть такое идеализирование крайне глупо и зиждется на шаткой почве, главное — не разочароваться в своём Идеале, в своей Женщине, (для этого достаточно не приближаться к ней) так как это куда страшнее даже потери Любви…

К чему я это говорю? К тому, что у меня есть много убедительных доказательств существования таких Женщин и с одной из них мне довелось встретится чудным ноябрьским утром на её квартире в Бресте.

Мы сидели на полу в зале, разговаривали. Она живо жестикулировала — узкоплечая девчонка в свитере не по размеру, с очень живыми глазами, где-то лукавыми и хитроватыми, где-то глубоко печальными, где-то задорными… Я глупо улыбался, наслаждаясь полнотой чувств, и казалось что всё прекрасно понимаю… И внезапно стало страшно выставлять этот маленький мирок на всеобщее обозрение. Захлестнула боязнь, что её слова могут неправильно понять, ведь строки никогда не смогут передать живости, женственности, естественности этого человека. Катя тогда правильно сказала:
— «Я не понимаю о чём мы с тобой разговариваем. Наверное, если бы мы просто помолчали, то сказали бы друг другу гораздо больше…»
— Давай начнём с разговора о твоих студийных альбомах. Насколько я знаю, на данный момент у тебя три акустических альбома. Скоро появится и четвёртый, электрический. Расскажи об этом немного.
— Первый и второй («Перелётная», «Восточный экспресс») альбомы — это были просто сердечные, любовные порывы… А в третьем («Мы глотали дым») и в новом электрическом, начала уже прорываться Катя-музыкант, Катя-поэт. Только на мой взгляд, в новых песнях теряется прежняя Катя-ребёнок… Ребёнка я в себе теряю и становлюсь взрослой. Не знаю, плохо это или хорошо. Да, я становлюсь профессиональнее, но теряется тот крючок, на который рыба ловится, на который раньше все подвисали. Ведь все думали, что я ребёнок, совершенно невинный, не знающий что в этой жизни происходит. А в новых песнях я вдруг начинаю петь другим голосом, говорить что теперь, товарищи, я знаю всё! И вам, наивным, об этом расскажу.
— Может быть сама жизнь переменилась, а не взросление тому виной? Если раньше в песнях были любовные порывы, то вполне понятно, что они возникали не на пустом месте. А сейчас… Вот наш общий знакомый Клайд, когда у нас зашёл разговор о тебе, сказал такую вещь: — «Эх, мужика ей надо!». (Видать имел ввиду себя! — Прим ред.)
— У меня был опыт совместного проживания с мужчиной, сроком около полугода. И это, я тебе скажу, было страшно! В том плане, что вот прихожу я домой после работы, злая и уставшая, и начинаю своим командирским голосом гонять его туда-сюда… Я очень быстро поняла что это не дело. И сейчас мне не надо никакого мужика. И вообще мне никого не надо…
Вот такие непонятные настроения одолевают. В голове слишком много всего по полочкам не рассовано…
— Что же помогает тебе жить?
— Воспоминания.
— Воспоминания? О Любви?
— Нет, о детстве. Коляска, соска, мама…
— У тебя было счастливое детство?
— Невероятно счастливое. До трёх лет я вообще не разговаривала, зато довольно быстро пошла и понабивала себе массу шишек и синяков… А разговаривать не хотела.
— Наверное ты думала…
— Да точно, я думала! Но потом постепенно начала говорить, в основном фразами. Первая конкретная фраза в моём исполнении звучала примерно так: — «Дед, пошли на пиво!». И дедушка регулярно возил меня «на пиво», и мы с ним его пили… Изумительное было детство, только очень маленькое, очень быстро закончилось. Даже сейчас мои детские фотографии вызывают у меня слёзы.
— Но наверное нельзя детством и воспоминаниями всю жизнь питаться? Или можно?
— Я только этим и питаюсь. А когда я смотрю за окно, меня просто выворачивает… Эти страшные машины, дома — всё одно и тоже. Иногда кажется, что я жизнь прожила уже несколько раз и сейчас мне вовсе не двадцать лет. Я понимаю что мне больше, мне гораздо больше, и от этого тоскливо и муторно…
— Не боишься однажды что называется «сгореть»?
— Нет, я жду какого-то лояльного исхода моего летального настроения.
— Хорошо. Давай отойдём немного от задушевной тематики. Скажи, кто учил тебя петь, играть на гитаре? Чаем не самоучка?
— Обижаешь! Семь лет музыкальной школы за плечами, страшное дело: фортепиано, зубастая учительница, которая била меня крышкой фортепиано по пальцам, ритмика, сольфеджио… Хотя это мне не очень много и дало. Несравнимо больше я приобрела в тот день, когда папа подарил мне гитару. Я тогда была маленькой девочкой, сто пятьдесят сантиметров, в роговых очках на пол лица — совершенная красавица. Меня никто не любил и никто не принимал в компанию, я сама напрашивалась. Очень скромненько, конечно, поправляя очки и вытирая сопли… А потом я как-то, в своём непонятном переходном возрасте, с очками на носу, побрела в соседний двор и увидела как гарные хлопцы, в которых я сразу во всех повлюблялась, играли на гитаре. Играли естественно, что-то типа: — «Моя обор-р-рона!…». Вобщем, это было очень здорово и я поняла, что очень хочу вот так играть на гитаре, сидеть с этими мальчиками и орать. Но я понимала, что если не найду себе гитару, то никаких мальчиков у меня не будет. И тогда я расчертила бумажку на шесть струн и пыталась с ней что-то делать. Вскоре появилась и первая гитара, а-ля гавайская: маленькая, с совершенно «деревянными» струнами — кровь из под ногтей шла, все дела. Я её разбила к чёртовой матери. Вторая гитара была немножко побольше, но такая же деревянная, что не помешало мне научиться брать три аккорда. И только потом, папа подарил мне настоящую гитару. Вот так всё было.
— К своему творчеству относишься серьёзно?
— Более чем. После первых двух альбомов, единственное чего я добилась, так это того, что у меня появились мои компакты. Раньше я их вообще в глаза не видела, а тут нате — мои компакты! Я с ними буквально как дитя с погремушками носилась. Сейчас, когда этот совковый пессимизм, присущий двум первым альбомам, немного отошёл, я начала задумываться над тем, что же я делаю, для чего и для кого я это делаю.
— Как я понимаю, первые два альбома, были больше для самой себя?
— Нет, по большей части это было для человека, которого я очень сильно любила.
— Кажется Достоевский писал, что любовь бывает только неразделённой, несчастной…
— Нет, любовь — она такая счастливая!
— Веришь в Любовь?
— Верю.
— Значит ждёшь?
— Нет, не жду. Она у меня есть! Более того, я отлично знаю, что она от меня никогда не уйдёт. Она всегда будет со мной.
— Это чувство принадлежит конкретному человеку или это что-то абстрактное, не имеющее телесного воплощения?
— Например?
— Например, Саша Башлачёв верил, что на небе у него есть прекрасная дева которая помогает ему писать песни.
— О нет! Я не настолько себя люблю, чтобы так говорить о Любви. Я люблю конкретного человека и этот человек любит меня. И от понимания этого, я испытываю простое человеческое счастье. Я как деревенская девушка с семечками в кармане, перед домом на завалинке, с замиранием сердца жду и знаю, что сейчас придёт мой любимый тракторист, и испытываю от этого огромное счастье. А ещё я уверена в том, что так со мной будет всегда.
— Публика тебя понимает?
— По разному бывает. В моих песнях печально и грустно, и многие чувствуют то, что я хочу им дать. Но бывает обидно, когда пою, и словно всё быстрее плыву по свои слезам. С каждой песней печаль острее, у самой слёзы на глазах… А мне говорят: — «Нельзя ли что-нибудь повеселее?». И тогда я понимаю, что напрасно пытаюсь быть воином-миротворцем. Воин должен иметь кроме меча ещё и щит. А у меня щита нет. У меня полное отсутствие щита. Я голая, в носочках и трусиках выбегаю на сцену и пытаюсь махать мечом… А позади ведь могут и в спину ножом… И я понимаю, что не воин я, а скорее шут. Когда вижу перед собой людей, которые хотят меня слушать, мне кажется, что им надо не только на меня посмотреть, но и раздеть. Чтобы я хитро вывернулась, села в экстремальной позе. И вот только тогда им будет хорошо. И тогда уже после первой-второй песни у меня возникает большое желание, чтобы это поскорее всё закончилось. Хочется встать и сказать: — «Товарищи, оденьте меня пожалуйста, мне пора уходить». Такие концерты для меня как для жертвы плаха.
— То-есть, ты зал скорее негативно воспринимаешь?
— Нет, так бывает редко. Гораздо чаще я грубо питаюсь залом, если чувствую, что у публики есть, что мне дать. И когда они все раскрывают рты и я вижу это понимание, этот восторг, становится ужастно здорово. Кажется, словно я сама залезаю в зал, сижу между ними, болтаю ногами, и каждому тихонько шепчу слова песен на ушко…
— За короткий промежуток времени ты выпустила довольно много студийных работ. Не собираешься ли создать свой ударный коллектив, группу, с которой бы ты смогла не только записывать альбомы, но и выступать в электричестве?
— Пока меня устраивает тот коллектив, что у меня есть, хотя он и не мой полностью, так-как я не могу им диктовать свои условия. Бывает пытаюсь, говорю: — «Толик, надо сыграть вот так!», а он мне: — «Слышишь, девочка, ты мне, типа, платишь за это, да?» (смеётся) Мы делаем всё вместе, мы одна семья и мне ничего другого не хочется. Они помогают мне и я держусь за них зубами, руками и ногами. Я буду счастлива, если эти музыканты останутся со мной.
— В плане творчества что-либо, когда-либо на тебя влияло? Проза, музыка или поэзия?
— Нет.
— То-есть, совсем не было идолов?
— Небыло. Я почти совсем не читаю. Единственную книгу, которую я прочитала от корки до корки, я просто с ума сходила по этой книге — это «Пётр Первый» Алексея Толстого. Всё… И музыку слушать тоже не умею. Я предпочитаю сесть и послушать свою какую-нибудь песню и подумать: — «Да, вон там сфальшивила, а там хорошо…».
— Хорошо, пусть до влияния на тебя дело не доходит, но ты же не можешь не сталкиваться с музыкой! Какая привлекает тебя больше, скажем так?
— Только не падай! Я очень люблю Шуру, жутко люблю! Он меня страшно возбуждает своей музыкой! (смеётся) А вообще, я начала понимать что мне нравится, только около года назад. Раньше я просто перечисляла названия модных групп и всё. Ну а сейчас, мне очень по душе наш брестский «САД», ещё «ВОЛАНД». Классику люблю. Из бардов… Я не люблю бардов. Всякие там «Костры ветра»… Вообще не люблю! У меня к ним просто ужасно предвзятое отношение, не понимаю просто!…
— Понятие «Rock-n-roll» для тебя не свято?
— Нет в этом слове ничего святого. Это всё фразы оппоцизионистов. Точно так как наши оппозиционеры кричат «Жыве Беларусь», так же с маниакальной настойчивостью появляются новые, из числа тех, кто кричит «Rock-roll — жив!». Ну хорошо, жив он, и что? Я не понимаю, для кого все эти фразы? Это не из сердца идёт. Я могу тоже выйти с гитарой и рявкнуть в микрофон: — «Мы за рок-н-ролл! Ура!», — а после, что бы не пела, меня будут воспринимать как рокенрольщика. А я хочу что-то кричать из себя. Да, рок-н-ролл — хорошо, но пусть он будет не настолько туп, чуть потише и гораздо душевнее.
— Кстати, «Жыве Беларусь»?
— Я сейчас своими руками лучше закрою себе рот, потому что иначе нас с тобой арестуют, повесят и пропадём мы навеки. Лучше просто скажу, что меня восхищают наши демократы, коммунисты и оппозиционеры. Меня вся наша политика восхищает. Это такая могучая штука!
— Бьюсь о заклад, что знаю, кто твой самый любимый политик. Такой шикарный мужчина: красивый, сипатый, усатый…
— Правильно. А кто ещё? Меня вообще забавляет, когда люди употребляют словосочетание «белорусская политика». Какая это политика? Это театр одного актёра. Он сидит, издаёт указы, а остальные просто вокруг бегают. А он играет, и играет сам для себя…
— Бард, в определённом смысле…
— Бард! «Костры ветра»! (смеётся) Ну всё, теперь ты напишешь и нас точно повесят!
— Как ты видишь своё будущее? Можешь ли представить себя в 40 лет, с гитарой?
— Представить могу. Из меня бы вышла просто обалденная сорокалетняя старушка. Я купила бы себе маленький горный велосипед, играла бы на гитаре, завела бы кучу молодых любовников. Была бы особой брезгливой, сплетничала бы со своими соседками, плакала по ночам…
— Впечатляет! Ну а пока, считаешь ли ты что живёшь красиво?
— Пока я уверена в этом.